Откладываю книгу и задираю голову вверх. Небо проглядывает сквозь кружево ветвей, сквозь него же едва пробивается солнце, рассыпая золотистые пятна по всему вокруг. Я сижу под каким-то невысоким деревом с тёмно-зелёной курчавой листвой. От неё так и пахнет летом. А может, это лето пахнет свежими зелёными листьями, кто знает. Ещё оно пахнет свежескошенной травой, дождём и пылью. И ещё оно совсем скоро - через три дня начнётся официальное лето. Природе, конечно, нет дела до глупого людского изобретения. Что для неё календарь? Просто листок бумаги, она не считается с числами и правилами.
Книга лежит на изумрудно-душистой траве, из которой уже повыползала всякая мелкая насекомая живность. Крупный жук с матовой серой спинкой карабкается по жёлтым страницам - книга библиотечная, жутко старая, и я вообще плохо понимаю, как мне её дали. У жука плохо получается "скалолазание". Протягиваю руку, подсаживаю его. Он деловито оглядывается, стоя на лице какой-то волшебницы. Трясёт усами, смешно дергается, и вдруг взлетает, отчаянно и неприятно жужжа. С жуком покончили, и меня одолевает не то что бы скука и лень, а какая-то особая пустота в голове, какая бывает только летом. Мысли ясные, но тягучие, медленные, как широкий ручей с песчаным дном. ни одна из этих скользких мыслей не останавливается, они проскакивают и не дают как следует их подумать.
Спиной я ощущаю грубую кору дерева, он неё веет прохладой. Ветер то и дела налетает, переворачивая страницы книги, и показывая мне то единорога, то что-то непонятное, с восемью глазами и пятью ногами. Если не считать шелеста, скрипа веток, чириканья птиц и жужжания насекомых, тут царит необычная, такая естественная природная тишина. Двор абсолютно пуст. Большая половина народа пошла смотреть на тренировку команды Хаффлпаффа, а после этой тренировки, скорее всего, останутся смотреть и на тренировку Слизерина. Вот уж чего не понимаю. Ладно, те, чьи сокурсники завтра играют, имеют право посмотреть на неё, они почти обязаны это сделать. Но зачем остальные туда поперлись? Этой логики мне, как человеку, крайне прохладно относящемуся к квиддичу, видно, не суждено понять до самой смерти.
Я от одиночества не страдаю. Правда.
Поворачиваю голову и замечаю чью-то фигуру, приближающуюся ко мне.